Несколько человек известили: в Интернете болтается заметка, озаглавленная «Писатель рвется в палачи», где тебя полощут, — разве литератор и журналисты способны требовать расправы над кем-либо, тем более своим коллегой? Что ж, приходится комментировать: данный выплеск, впервые опубликованный четверть века назад «Московской правдой» (и не случайно возобновленный в Сети), намеренно оторван от конкретного времени и события, которому посвящен. Речь о всколыхнувшем информпространство налете общества «Память» на редакцию «Московского комсомольца». Происшествие это, как выясняется, не утратило актуальности. К 100-летию нашей газеты не мешает вспомнить эпизод подробно.
На какие шиши?
Вкратце: группа вооруженных мужчин в черных кителях, фуражках и пилотках (был среди них и батюшка в рясе) ворвалась на планерку, проходившую в кабинете главного редактора Павла Гусева. Нас заблокировали в изолированном от внешнего мира помещении (мобильной связи не существовало) и в течение продолжительного времени удерживали. Поскольку власть в стране была неустойчива (то ГКЧП, то митинги Макашова, то мятеж Хасбулатова и Руцкого), мы, взятые в заложники, решили: произошел переворот в масштабе страны. И приготовились к худшему. Позже я воспроизвел эту ситуацию в своей книге «Коллекционер жизни» (издательство «Самоцвет», 1997 г.): «Особенно восхитили меня женщины. Наталия Ефимова, Ольга Бакшеева, Елена Василюхина, Людмила Волкова… Горжусь тем, как спокойно держал себя Павел Гусев, горжусь, что полез в драку Вадим Поэгли, что огрызался на незваных гостей Игорь Надеждин…»
Начался судебный процесс над оголтельцами. На заседания эмковцы приезжали вчетвером-впятером — надо было выпускать газету. А погромщики являлись массово, зал полнился сочувствующими — им, а не журналистам. В спину нам шептали угрозы, но мы не теряли ни присутствия духа, ни юмора. Именно обилие таких «болельщиков» навело на мысль, когда дошла очередь задавать вопросы, и я спросил у сидевшего на скамье подсудимых инициатора визита:
— Чем вы вообще занимаетесь?
Он вскинул ошалелые глаза. Надо сказать, без военного обмундирования и нагайки вид у него был не такой грозный, как во время налета.
Вместо подсудимого на мой вопрос отреагировала судья:
— Что вы имеете в виду?
Я сказал:
— Налет на редакцию был совершен утром, в рабочее время. Интересно знать, где служит этот замечательный труженик? Какова его профессиональная принадлежность? Кто отпустил его в разгар рабочего дня и какая была мотивировка этой вольноотпущенности? Может, начальник приказал ему пойти в «МК»? Или то была личная инициатива?
«У вас эта штука не пройдет», — используя вполне неюридическую лексику, поставила меня на место судья. Ибо моя широкая концепция ее совершенно не устраивала: ведь ничем, кроме экстремизма, смельчак не занимается.
На какие шиши он жил? Шил форму? И сапоги?
Этот вопрос остался открытым по сей день.
Была спешно сварганена легенда: несчастный изгой, подвергшийся моей атаке, — писатель. В свободное от ношения формы время (а может, и не снимая ее, чтоб не тратить драгоценных минут на переодевание) создает высокодуховные произведения.
Что наваял сей безвинный агнец? Какие фолианты? Но я не о нем. А о тех, кто не только не жаждет распоясавшихся жлобов унять и остановить, а поощряет их разгул.
Голые короли
В судебном зале среди сочувствующих «памятникам» адвокатов на общественных началах я узрел двух своих знакомцев — Николая Булгакова и Владимира Бондаренко. С первым я учился на журфаке. Со вторым трудился бок о бок на литературно-издательской ниве. Он-то и опубликовал в «Мосправде» (ныне реанимированную) отповедь мне. Работая в отделе русской литературы «Литературной газеты», я был свидетелем его первых шагов на обозревательско-критическом поприще. Над текстами, которые он приносил, корпели (из доброты душевной к провинциалу) сердобольные редакторши и убеленные сединами доброхоты. Стыдились смотреть на его заношенные брюки, грубые ботинки, куртку, смахивавшую на телогрейку, — вот и замаливали грех столичности. Совестливость тогда была более отзывчива, чем теперь. Но в том, что она пошла на убыль, немалая заслуга тех, кому искренне подсобляли и кто на добродушие ответил злобой.
Опусы Бондаренко переписывали в четыре, а то и в пять рук. Его спрашивали:
— Этой фразой что ты хочешь сказать?
Он излагал (на русском корявом):
— Так и напишем! — радовались услышанной более-менее складной версии редакторы.
Особенно хорошо удавались ему цитаты. Помню, завернул на полстраницы — из Гегеля (вы же понимаете, непосредственно имевшего отношение к советской подцензурности), никто не знал, что делать: изъять — не останется статьи, оставить — ничего нет, кроме цитаты…
Позже Бондаренко утверждал, что перед главным редактором журнала «Октябрь» Анатолием Андреевичем Ананьевым за него хлопотал Александр Проханов. Допускаю, хлопотал. Анатолию Ананьеву, прошедшему фронт, военная тематика произведений Проханова была близка. Но когда Бондаренко был принят на работу и повел себя недостойно, Ананьев позвонил именно мне:
— Ты, Андрей, за него просил. Поэтому тебе говорю: я его увольняю.
Бондаренко взял бюллетень по болезни (чтоб не ходить на службу) и укатил на встречу с писателями-заединщиками. Ананьев, придерживавшийся противоположных «квасным» взглядов, поинтересовался: «Кто командировал его представлять наш журнал?» Оказалось — никто. Ананьев, человек крайней порядочности, терпеть не мог вранья.
Но я-то, я — как мог рекомендовать вруна и переживать за его судьбу?
Постепенно пелена спадала с моих глаз.
Рецензию на мою книгу для журнала «Октябрь» написал Алексей Иванович Кондратович, «новомировец», сподвижник Александра Трифоновича Твардовского. Бондаренко, пока служил в «Октябре», куражился над пожилым уважаемым человеком и этот его отзыв в печать не пропускал. Изуродовал, искорежил, о чем Алексей Иванович мне жаловался.
В «Книжной лавке писателя» на Кузнецком мосту Бондаренко выпросил у меня эту мою книгу. И написал о ней плохо. Имел право — на любое суждение. Но закавыка: не выпрашивай экземпляр у автора, а купи или возьми в библиотеке. И ругай за милую душу.
И вот этот фуфловый труженик пера Бондаренко должен был сделаться автором мифа о гонимом «писателе»-«памятнике».
P.S. Батюшка, пожаловавший вместе с незваными гостями в редакцию «МК» из общества «Память», проповедовал неприемлемость для русской жизни «жидов» и «жидовствующих». Эту посконную линию Бондаренко последовательно и твердо проводил в издаваемой Прохановым газете «Завтра» (о которой поэт Александр Аронов сказал: «Если у нас такое завтра, лучше умереть сегодня»). И вот на склоне лет Бондаренко (по необходимости) переезжает в Израиль. Видимо, предощущая, что придется черпать из колодца, в который поплевывал, он наспех слепил (уж не знаю, с чьей помощью) биографию Иосифа Бродского для ЖЗЛ.
Неуемный борец с «западничеством» Бондаренко не отверг и принял помощь французских хирургов, сделавших ему операцию на сердце (иначе помер бы), теперь обратился за аналогичной помощью к израильским специалистам. Требовать от шулера некрапленых карт — все равно что запретить верующему молиться. Поможет только канделябр.